Смерть. Пушкин сказал Данзасу: - Кажется, это серьезно. Послушай: если Арндт найдет мою рану смертельной, ты мне это скажи. Меня не испугаешь. Я жить не хочу... В шесть часов вечера жена поэта сидела в своей комнате с сестрой Александрой. Был накрыт стол. Ждали хозяина. Уже в восьмом часу вечера в комнату неожиданно вошел без доклада Данзас и сообщил, что Пушкин дрался на дуэли и легко ранен. Он добавил, что это поручил ему передать от своего имени Пушкин. По выражению лица Данзаса было видно, что случилось нечто страшное и непоправимое.
Наталья Николаевна побледнела и бросилась в прихожую. В это время камердинер Никита Козлов принял из кареты тяжело раненного Пушкина, взял его, как ребенка, на руки и нес по лестнице.
- Грустно тебе нести меня? - спросил Пушкин.
Увидев жену, Пушкин начал успокаивать ее, сказал, что ранен в ногу и рана не опасна. Просил не заходить к нему, пока не разденется и не приведет себя в порядок.
В ту самую минуту, когда Пушкина выносили из кареты, к дому подъехал Плетнев. Он приехал, чтобы пригласить его на свою очередную среду...
Рядом с кабинетом, куда внесли смертельно раненого Пушкина, находилась детская. Дети только что вернулись от Карамзиных, где были в гостях. Они, все четверо, были еще слишком малы, чтобы понять, что случилось.
Сегодня в этой бывшей детской комнате развернута большая экспозиция, которая дает возможность ознакомиться со всеми документами и материалами, раскрывающими обстоятельства дуэли и смерти поэта.
На стене большое полотно А. Наумова, изображающее картину
дуэли, его же этюд - тайный увоз тела Пушкина в Святогорский монастырь и картина В. Федорова - похороны Пушкина. На небольшом постаменте бронзовая статуэтка - раненый Пушкин, полулежа на земле, целится в Дантеса.
В небольшой закрытой витрине - черный жилет, в котором поэт был в день дуэли, на нем следы запекшейся крови.
Рядом - погребальная свеча и принадлежавшая Вяземскому белая лайковая перчатка, вторую он положил в гроб своего друга. В витрине - написанная Вяземским, памятка о происхождении этих вещей...
Когда Пушкина внесли в кабинет, он сам разделся и лег на диван... Жену впустили только тогда, когда его вымыли и одели в чистое белье. Увидев ее, он сказал:
- Как я рад, что еще вижу тебя и могу обнять. Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата и не должна упрекать себя, моя милая!
Данзас поехал за врачами. Не застав дома никого из врачей, он
случайно встретил у ворот Воспитательного дома доктора Шольца, который и оказал раненому первую помощь.
Около больного в это время находились жена, Данзас и Плетнев.
Пушкин попросил всех удалиться, подал доктору Шольцу руку и спросил после того, как тот осмотрел его рану:
- Плохо со мною!.. Что вы думаете о моей ране?
- Не могу скрывать, что рана ваша опасная, ответил Шольц.
- Скажите мне - смертельная?
- Считаю долгом не скрывать этого от вас.
- Спасибо! Вы поступили со мною, как честный человек...- Пушкин потер себе лоб и добавил: - Нужно устроить свои денежные дела.
Доктор Шольц спросил Пушкина:
- Не желаете ли видеть кого-нибудь из близких друзей?
- 0 нет, не потому... Но я полагал, что вам приятно будет кого-нибудь видеть, Плетнев здесь...
- Да, но я бы желал видеть Жуковского. Дайте мне воды, меня тошнит...
Стали съезжаться ближайшие друзья поэта - Жуковский,
Вяземский с женой, А. Тургенев, Виельгорский, Загряжская. Прибыли врачи - Спасский, Задлер, Саломон. Приехал известный в то время доктор Арндт.- Скажите мне откровенно, - обратился к нему, медленно произнося слова, Пушкин, - каково мое положение. Каков бы ни был ваш ответ, он испугать меня не может. Но мне необходимо наверное знать мое положение: я должен успеть сделать некоторые нужные распоряжеия.
- Если так, - ответил Арндт, - то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что на выздоровление ваше я почти не имею надежды.
Кивком головы Пушкин поблагодарил Арндта за откровенность и просил только не говорить об этом жене. К заявлению врача о безнадежности своего положения он отнесся с невозмутимым спокойствием. Но просил врача вместе с тем не подавать жене и больших надежд.
и, уезжая, спросил Пушкина, не желает ли он передать что-либо царю.
Беспокоясь о том, что Данзас может пострадать за участие в дуэли Пушкин ответил:- Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат.
Арндт пообещал и, уезжая, сказал провожавшим его в передней:
- Штука скверная, он умрет…
Положение Пушкина было тяжелое. С каждым часом страдания его становились все острее и мучительнее. У постели больного неотлучно находился писатель и врач В. И. Даль, с которым Пушкин сблизился во время поездки на места пугачевского восстания.
- Терпеть надо, друг, делать нечего, - сказал ему Даль, - но не
стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче…
- Нет, не от боли стону я, а от тоски... - прерывающимся голосом отвечал Пушкин. - Нет, не надо стонать, жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил; не хочу...
Среди тяжелых своих страданий Пушкин вспомнил о полученном им утром в день дуэли пригласительном билете на похороны сына И. И. Греча.
- Если увидите Греча, - сказал он доктору Спасскому, - поклонитесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
С начала до конца Пушкин был удивительно тверд, и доктор Арндт заметил:
- Я был в тридцати сражениях, я видел много умирающих, но мало
видел подобного.
Можно ли было спасти Пушкина? На этот вопрос ответили известные советские хирурги. Через сто лет после смерти поэта, в 1937 году, академик Н. Н. Бурденко сообщил Академии наук, что меры, принятые врачами Пушкина, были бесполезны, а в наши дни даже хирург средней руки вылечил бы Пушкина.
Интересно отметить, что научное исследование этого вопроса проводил ассистент профессора Бурденко, потомок лечившего Пушкина доктора Арндта, очень известный советский нейрохирург профессор Л. А. Арндт. Недавно он принес в дар Музею А. С. Пушкина в Москве принадлежавший его прадеду небольшой деревянный походный сундучок красного дерева с хирургическими инструментами. С этим сундучком его прадед приехал 27 января 1837года на квартиру Пушкина после его дуэли.
Профессор С. С. Юдин, исследовавший вопрос вместе с Н. Н. Бурденко, нашел, что в наше время подобный раненый имел бы пятьдесят - шестьдесят процентов шансов на спасение. Но в те годы об операции не приходилось и думать. Лишь через десять лет после смерти Пушкина появился наркоз, а необходимая для брюшных операций асептика - лишь через полвека... Пушкину, по мнению современных врачей, в его очень тяжелом
состоянии нужно было обеспечить максимальный покой и оберечь от лишних разговоров и волнений. Это значительно облегчило бы его муки.
Несмотря на тяжкие страдания, Пушкин сохранял полное самообладание. Подозвав Данзаса, он попросил составить список его неоформленных долгов и довольно твердой рукой подписал этот документ..
Доктора Спасского просил вынуть из стола и сжечь какую-то написанную его рукой бумагу.
Пушкин попросил подать ему шкатулку, вынул из нее и подарил Данзасу кольцо - то самое, которое он получил, уезжая в последний раз из Москвы, от Нащокина.
- Это от нашего общего друга, - сказал он Данзасу.
На предложение Данзаса отомстить Дантесу Пушкин ответил, что
не хочет, чтобы кто-нибудь мстил за него:
- Нет, нет, мир, мир!..
Далю Пушкин подарил кольцо с бирюзой, а Жуковскому - кольцо,
которое ему было особенно дорого: когда-то, в Одессе, Е. К. Воронцова, которой он увлекался, сняла со своей руки и подарила ему это старинное кольцо с восьмиугольным сердоликовым камнем и надписью на древнееврейском языке.
“Талисман” - назвал Пушкин написанное им по этому поводу
стихотворение:
Там, где море вечно плещет
На пустынные скалы...
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
“Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан”...
Кольцо это перешло впоследствии к И. С. Тургеневу.
Пушкин ясно сознавал, что умирает. Среди тяжких страданий он
сказал доктору Далю:
- Худо мне, брат... Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?..
- Нет! - ответил Пушкин. - Мне здесь не житье... Я умру, да, вид-
но, уж так и надо...
Пушкин не раз повторял при этом, что страдает не столько от боли, сколько от чрезмерной тоски.
- Ах, какая тоска! - восклицал он, закладывая руки за голову. - Сердце изнывает! От времени до времени он просил доктора Даля поднять его, поворотить, поправить подушку. И тихо благодарил:
- Ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень
хорошо! .. Кто у жены моей? - спросил он Даля.
- Около нее друзья.
- Ну, спасибо. Однако же поди скажи жене, что все, славу богу, легко. А то ей там, пожалуй, наговорят... Долго ли мне так мучиться? Пожалуйста, поскорее!.. Скоро ли конец?..
Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. Временами он лишь на короткое время забывался.
Утром 28 января после мучительно тяжелой ночи больной потребовал к себе детей.
Их привели к нему и принесли полусонных. Он молча смотрел на
каждого из них, клал на голову руку, трижды благословлял и прикладывал к их губам тыльную часть руки.
Пушкин впускал к себе только самых близких своих друзей, хотя беспрестанно спрашивал, кто приходил к нему.
- Мне было бы приятно, - сказал он, - видеть их всех, но у меня
нет сил говорить...
Некоторые из его лицейских товарищей так и не могли проститься
с ним.
К полудню 28 января Пушкину стало несколько легче, он развеселился, шутил и, приветливо встретив приехавшего Даля, сказал:
- Мне приятно вас видеть не только как врача, но и как родного
мне человека по общему нашему литературному ремеслу.
Жену он часто призывал к себе, и она все твердила:
-
Он не умрет, я чувствую, что он не умрет...Между тем было ясно, что приближался конец, и Пушкин сказал
жене:
- Не упрекай себя моею смертью: это дело, которое касалось
одного меня...
На вопрос доктора Спасского, кого из друзей ему хотелось бы
видеть, Пушкин тихо промолвил, обернувшись к книгам своей библиотеки:
- Прощайте, друзья!
Его спросили, не хочет ли он сделать какие-либо распоряжения.
- Все жене и детям! - ответил он.
Жене Пушкин сказал:
- Отправляйся в деревню. Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона...
Друзья не переставали волноваться. В.Одоевский прислал записку: “Карамзину, Плетневу или Далю. Напиши одно слово: лучше или хуже. Несколько часов назад Арндт надеялся”. Когда состояние умирающего было совсем плохо, Вяземская послала
записку Жуковскому: “Умоляю, приходите тотчас. Арндт говорит, что он едва ли переживет ночь”.
В течение всего дня 28 января Пушкин часто призывал жену, но разговаривать ему было трудно. Говорил лишь, что чувствует, как слабеют его силы!.
Пушкину хотелось видеть друзей. Они входили один за другим.
С ними прощался он среди ужасных мучений и судорожных движений, но с духом бодрым и с нежностью.
Вяземскому Пушкин крепко пожал руку и сказал:
- Прости, будь счастлив...
Жене его он пожал руку своею уже похолодевшею рукою и сказал:
- Ну, прощайте!
- Почему “прощайте”? - спросила Вяземская, пытаясь вселить в него надежду на выздоровление.
- Прощайте, прощайте! - подчеркнул Пушкин и, боясь расчувствоваться, сделал знак, чтобы она удалилась.
Через короткое время он сказал:
- Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне было бы легче умирать... А что же Карамзиной здесь нет?
Послали за Екатериной Андреевной Карамзиной. Она приехала очень быстро. Слабым, но явственным голосом Пушкин попросил:
- Благословите меня...
Она благословила его издали. Но Пушкин сделал ей знак подойти
и сам положил ее руку себе на лоб. В письме к сыну Андрею Е. А. Карамзина необычайно трогательно и сердечно описывала свое прощание с Пушкиным:
“...пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантесом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дня, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Арндт с первой минуты сказал, что никакой надежды нет!
Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, а потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: перекрестите еще; тогда я опять, пожавши еще раз его руку, уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке; он ее тихонько поцеловал и опять махнул.
Он был бледен, как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице”.
Это изумительное письмо Е. А. Карамзиной было найдено совсем недавно, в 1955 году, в Нижнем Тагиле. Его нашла в старом альбоме среди старых книг бухгалтер нижнетагильского рудоуправления 0. Ф. Полякова, разбирая небольшую библиотеку своего умершего восьмидесятичетырехлетнего дяди, маркшейдера П. П. Шамарина, служившего еще на уральских заводах Демидовых. Местный краевед Н. С. Боташев сообщил о находке в Москву. В потертом сафьяновом альбоме с золотым тиснением и потрепанным корешком оказались аккуратно подклеенными сто тридцать четыре письма на трехстах сорока страницах - переписка семьи Карамзиных.
Письма написаны были на тонкой пожелтевшей от времени бумаге, уже выцветшими чернилами, почти все на французском языке.
Дом Карамзиных, у которых Пушкин часто бывал, являлся в ту
пору наиболее значительным великосветским литературным салоном, где часто собирались писатели, поэты, художники, артисты и где, по словам современников, “выдавались дипломы на литературные таланты”.
Авторы найденных писем - вдова Карамзина, Екатерина Андреевна, ее сын Александр и дочь Софья Николаевна, дружившая с Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым и другими замечательными людьми той эпохи. Письма эти писались в разные города Европы находившемуся там на излечении Андрею Карамзину, который позже женился на вдове рано
умершего миллионера Демидова, известной красавице Авроре Шернваль. С нею он дважды приезжал в Нижний Тагил, и 1854 году уехал добровольцем в армию, был убит, и письма остались в Нижнем Тагиле.
Такова история этой необычайной находки. Карамзины знали во всех подробностях семейную историю Пушкиных, у них бывали и Пушкин и Дантес, их посещали друзья поэта. Письма охватывают наиболее острый период тяжкой жизненной драмы Пушкина - с 27 мая 1836 года по 30 июля 1837 года, писались они под свежим впечатлением событий, для печати не предназначались, кровавого исхода никто не предвидел, они правдивы и искренни, и в этом их исключительная ценность.
Все эти письма, так называемая “тагильская находка”, - в высшей степени интересны, дополняют полную и обстоятельную экспозицию музея и расширяют наше представление о трагических обстоятельствах дуэли и смерти Пушкина. Из этой переписки Карамзиных выясняется, что поэт пал жертвой
“легкомыслия, неосторожности и неразумия младой красавицы”, “Ундины, в которую еще не вдохнули живую душу”; что ухаживание Дантеса за женою Пушкина началось много раньше получения пасквиля и роковой дуэли; что имя Екатерины Николаевны, сестры Пушкиной, связывали с именем Дантеса еще в начале 1836 года и что поведение ее было “компрометирующим”; что Дантес вел все время двойную игру с женою и свояченицей Пушкина.
Письма Карамзиных помогают нам понять происхождение пасквиля и мотивы сватовства Дантеса; помогают уяснить себе обстановку и душевное состояние Пушкина в последние месяцы и дни его жизни; вновь опровергают сочиненную Жуковским легенду о верноподданических настроениях умиравшего Пушкина.
“Тагильская находка” - это целая повесть о борьбе и гибели величайшего русского поэта, свидетельствующая о том, что 27 января 1837 года совершено было одно из самых страшных в мировой истории политических убийств, что убийство это подготовлено было петербургскими придворными кругами, что это был заговор, во главе которого стоял сам Николай 1.
Набережная Мойки и все прилегающие к ней улицы вплоть до Дворцовой площади были заполнены толпами народа, приходившего справляться о состоянии поэта. По словам современников, такого скопления людей на улицах Петербурга не было с 14 декабря 1825 года - дня восстания декабристов. Чтобы поддерживать на улицах порядок, пришлось вызвать воинский наряд.
В передней какой-то старичок сказал с простодушным удивлением
:- Господи боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!
“Литературный талант есть власть”, - писал поэт Языков, и это особенно внушительно выразилось в дни болезни и смерти Пушкина...
В столовой толпилось много людей. Парадную дверь закрыли, и все входили и выходили через маленькую дверь швейцарской, на которой углем было написано: “Пушкин”. На этой же двери Жуковский вывешивал бюллетени о ходе болезни.
Около двенадцати часов дня 29 января Пушкин попросил зеркало,
посмотрелся в него и махнул рукой.
- Опустите сторы, я спать хочу...- сказал он.
Позже пощупал себе пульс и тихо добавил:
- Смерть идет!
За полчаса до кончины ему захотелось моченой морошки.
- Позовите жену, пусть она меня покормит...
Вошла Наталья Николаевна, стала на колени у смертного ложа
мужа, поднесла ему ложечку, другую и приникла лицом к изголовью.
Пушкин погладил ее по голове и сказал:
- Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо!
- Вот вы увидите, что он будет жив! - сказала она, выходя из
кабинета...
Прошло уже шесть лет совместной жизни Пушкина с женою, и на
протяжении всех этих лет он относился к ней с трогательной нежностью.
В августе 1833 года, направляясь из Петербурга в Ярополец, он в Торжке услышал восторженные отзывы о красоте своей жены и писал ей:
“Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом
ничего сравнить нельзя на свете, - душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощай, мой ангел, целую тебя крепко”.
И на протяжении всех сорока шести часов своих смертных страданий Пушкин не переставал думать о том, чтобы как можно меньше волновать ее, и скрывал от нее свое тяжелое, безнадежное состояние. Он с удивительным мужеством переносил свои страдания и не хотел, что бы она видела их.
Лежа спиной к двери, он иногда чувствовал ее присутствие и говорил врачам: “Жена здесь, отведите ее...”
Он часто призывал к себе на минутку жену я всячески старался утешить ее, повторял, что считает ее невинною в этом и что никогда, ни на одну минуту, не лишал ее своего доверия.
- Ты будешь жить! - не переставала говорить она, хотя было ясно,
что смерть неумолимо приближается...
“Бодрый дух все еще сохранял могущество свое, - писал позже
доктор Даль, - изредка только полудремотное забвение на несколько секунд туманило мысли и душу”.
Умирающий несколько раз подавал ему руку, сжимал и говорил:
- Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем!..
Придя в себя, он сказал:
- Мне было пригрезилось, что я с тобой лезу по этим книгам и полкам, высоко - и голова закружилась.
Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать руку Даля и, потянув ее к себе, сказал:
- Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!
Даль тихо шепнул стоявшему рядом Жуковскому;
- Отходит!
Пульс стал падать и скоро совсем не ощущался. Руки начали холодеть.
Минут за пять до смерти Пушкин попросил поворотить его на правый бок и тихо сказал:
- Жизнь кончена!
- Да, кончено, - сказал Даль, - мы тебя поворотили...
- Кончена жизнь!.. - произнес Пушкин внятно. - Теснит дыхание...
Это были последние слова Пушкина, Часы показывали два часа
Сорок пять минут дня. Дыхание прервалось. “Я не сводил с него глаз, - писал Жуковский, - и заметил что движение его груди, доселе тихое, сделалось прерывистым. Оно скоро прекратилось. Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха: но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали”.
Минуты через две Жуковский тихо спросил Даля:
- Что он?
- Кончилось! - ответил Даль.
Прекрасная голова поэта склонилась. Руки опустились. Всех поразило величавое и торжественное выражение его лица.
У ложа умирающего в это время находились: Жуковский, Вяземский с женой, А. Тургенев, Данзас, Загряжская, врачи Спасский и Андреевский.
Они слышали последний вздох поэта. Доктор Андреевский закрыл
ему глаза.
За минуту перед кончиной в кабинет вошла жена. Теперь она уже
видела мужа умершим. Она схватила Даля за руку и в отчаянии произнесла:
- Я убила моего мужа, я причиною его смерти, но богом свидетельствую, - я чиста душою и сердцем!
Жуковский послал за скульптором Гальбергом, который снял с мертвого маску...
Пушкин умер через сорок шесть часов после дуэли.
На месте дуэли сегодня высится гранитный обелиск.
“ПОГИБ ПОЭТ!”
...Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре! ..
“Евгений Онегин”
Пророчески для самого Пушкина, казалось, прозвучали эти давно написанные им строки о гибели на дуэли Ленского.
Одну из этих строк - “Потух огонь на алтаре!” - художник А. Клюндер написал под нарисованным им портретом Пушкина, но цензура эту строку вычеркнула, и портрет вышел без нее.
Пушкин писал:
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь
,Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю, где проснусь. -
Всегда гоним...
И даже тогда, когда он уже навсегда уснул, Николай 1 не оставил его в покое: через три четверти часа после смерти поэта кабинет его, по приказанию царя, был опечатан двумя печатями: Жуковского и начальника штаба шефа жандармов Дубельта.
Самодержец всея Руси боялся Пушкина и опасался, что в кабинете автора “Деревни” будут найдены какие-либо компрометирующие царя и его правительство документы...
Гроб с телом Пушкина выставили а переднюю. Здесь и лежал он в течение двух дней, в своем старом темно-коричневом сюртуке, а не в придворном камер-юнкерском мундире, как того хотел бы царь, и сюда приходили отдать последний долг поэту десятки тысяч русских людей.
Между тем Пушкин, уже мертвый, был в это время под судом.
На другой день после дуэли царь приказал, - этого требовала казенная форма, - предать Пушкина военному суду. Лишь 17 марта, через полтора месяца после его смерти, чрезвычайный военный трибунал постановил “преступный поступок камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с подсудимым Геккерном наказанию... по случаю его смерти предать забвению”.
Смерть Пушкина глубоко взволновала общественное мнение. В самую толщу народную проникли уже идеи декабристов и вольнолюбивые стихи Пушкина. Его знала вся Россия. Незадолго до смерти поэта вышло третье издание “Евгения Онегина”, и в три дня было раскуплено более четырех тысяч экземпляров - факт исключительный, небывалый для того времени.
На набережной Мойки не было ни прохода, ни проезда. Толпы народа и экипажи с утра до ночи осаждали квартиру поэта. Извозчиков нанимали, просто говоря: “К Пушкину!”
Десятки тысяч людей всех состояний побывали у дома Пушкина во время его болезни. Молодые люди и старики, дети и учащиеся, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях приходили поклониться любимому поэту. Не было только здесь представителей великосветской черни, которую Пушкин так презирал...
У входа в квартиру Жуковский вывешивал бюллетени о состоянии здоровья Пушкина. Последний бюллетень гласил: “Больной находится в весьма опасном положении”.
Около трех часов дня 29 января (10 февраля) Жуковский вышел на набережную и со слезами на глазах объявил:
- Пушкин умер!
- Убит! - раздалось из огромной, стоявшей у дома толпы и, как
эхо, отозвалось со всех сторон.
Погиб поэт! - невольник чести -
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде... и убит!
…………………………………………..
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда - все молчи!..
Но есть, есть божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный судия: он ждет;
Он недоступен звону злата
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью;
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
Это написанное двадцатитрехлетним М.Ю. Лермонтовым стихотворение - “Смерть поэта” - на другой день быстро распространилось по Петербургу, а затем и по всей России.
“Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление, - вспоминал известный критик В. В. Стасов. - Разве... перед тем “Горе от ума”...
Стихотворение “Смерть поэта” было первоначально написано Лермонтовым без последних шестнадцати строк, начинающихся словами: “А вы, надменные потомки...” Оно быстро распространилось по Петербургу.
Когда к поэту как-то пришел его родственник, Н. А. Столыпин,
и стал горячо защищать Дантеса, Лермонтов возмущенно прервал его словами:
- Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения,
так есть божий суд!..
Поэт дополнил после этого стихотворение новыми шестнадцатью
строками, в которых нашли почти полное отражение слова, брошенные Лермонтовым Н. А. Столыпину.
Николай 1 получил стихотворение Лермонтова в анонимной копии, в полном, уже законченном виде, с последними шестнадцатью строками. По его приказу Лермонтов был за них арестован, переведен из гвардии в Нижегородский армейский полк и выслан из Петербурга на Кавказ...
Квартира Пушкина стала быстро наполняться народом. Всех тронул и поразил какой-то старик, который с глубоким вниманием стоял к смертного ложа и долго вглядывался в лицо Пушкина. Он даже сел напротив и неподвижно просидел так с четверть часа, - слезы текли по его лицу, - потом встал и пошел к выходу.
Жуковский пожелал узнать его имя.
- Зачем вам? Пушкин меня не знал, и я его не видел никогда, но
мне грустно за славу России! - ответил старик.
Другой человек, пришедший поклониться праху Пушкина, сказал,
обращаясь к окружавшим его:
- Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою
народность: она вся тут, но он ее искал не там, где сердца ему
отвечали...
Сохранился рассказ, что мальчик, служивший в известном трактире Палкина, все беспокоился и спрашивал, кто же будет теперь вместо Пушкина “назначен для стихов”.
И сам Пушкин прекрасно понимал свое великое назначение русского национального поэта. Встретившись как-то на улице с юным лицеистом, Пушкин расспрашивал его, как идет сейчас жизнь в лицее. Лицеист узнал поэта и, со своей стороны, задал ему вопрос, где он служит.
- Я числюсь по России!..- ответил Пушкин.
Знаменательны как выражение настроения и мнения народного два полученных в те дни анонимных письма, - они висят сейчас в бывшей детской комнате квартиры. В одном из них, адресованном Жуковскому, автор писал: “Убийство А. С. Пушкина, делавшего честь России своим именем, для каждого из россиян есть
чувствительная потеря. Неужели после сего происшествия может быть терпим у нас не только Дантес, но и презренный Геккерн? Неужели правительство может равнодушно сносить поступок призренного им чужеземца и оставить безнаказанно дерзкого и ничтожного мальчика?.. Употребите все возможное старание к удалению отсюда людей, соделавшихся через таковой поступок ненавистными каждому соотечественнику нашему, осмелившихся оскорбить в лице покойного дух народный. Явное покровительство и предпочтение подобным пришельцам, нахалам и иностранцам может для нас быть гибельным”.Другой неизвестный автор, видимо, был осведомлен, что царь собирается разжаловать Дантеса в солдаты, и писал графу А. Ф. Орлову, впоследствии сменившему Бенкендорфа на посту шефа жандармов: “Лишение всех званий, ссылка на вечные времена в гарнизоны солдатом Дантеса не может удовлетворить русских за умышленное, обдкманное убийство Пушкина; нет, скорее высылка отсюда презренного Геккерна, безусловное воспрещение вступать в российскую службу иностранцам, быть может, несколько успокоит, утушит скорбь соотечественников Ваших в такой невознаградимой потере. Открытое покровительство и предпочтение чужестранцам день ото дня делается для нас нестерпимее. Времена биронов миновались. Вы видели вчерашнее стечение публики, в ней не было любопытных русских”.
Это были подлинные голоса народа, о котором Пушкин как-то сказал Жуковскому:
- Ах, какое мне дело до мнения графини такой-то о невинности или виновности моей жены! Единственное мнение, с которым я считаюсь это мнение того низшего класса, в наши дни единственно подлинно русского, который осудил бы жену Пушкина...
Не остались в стороне и представители дипломатического корпуса - они вынуждены были донести своим правительствам об огромной популярности погибшего поэта.
- Я только здесь в первый раз узнаю, что такое был Пушкин для
России, - заметил один дипломат во время похорон. - До этого мы его встречали, разговаривали с ним, и никто из вас не сказал нам, что он - ваша национальная гордость.
Прусский посланник при русском дворе, Либерман, доносил, что
смерть поэта воспринимается Россией, как несравнимая потеря, как общественное бедствие, что с ним... исчезла одна из самых светлых национальных слав.
Счел необходимым сообщить обо всем своему начальству и презренный Геккерн, закончивший свое донесение словами:
“Общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина, с большей силой, чем предполагали. Но необходимо выяснить, что это мнение принадлежит не высшему классу... Чувства, о которых я говорю, принадлежат лицам из третьего сословия...”
Действительно, так называемый высший класс, “свет”, не только
был на стороне Дантеса, но даже оправдывал его.
Иначе отнесся к виновнику гибели Пушкина простой народ.
- Где этот иностранец, которого мы готовы растерзать? - раздавались в толпе возгласы при отпевании Пушкина.
Отпевание Пушкина назначено было на 1 февраля в церкви при Адмиралтействе. Общественное мнение, однако, с такой огромной силой, с такой глубокой скорбью и негодованием отозвалось на события и обстоятельства убийства поэта, что, по приказанию царя, гроб с телом Пушкина ночью, тайком, перевезли для отпевания в Конюшенную церковь. На пригласительных билетах между тем была указана церковь при Адмиралтействе.
В квартиру при выносе тела невозможно было попасть. Пропустили всего двенадцать человек родных и самых близких друзей поэта. Они собрались 31 января в гостиной, куда перенесли для прощания гроб с телом Пушкина, но сюда же явились и жандармы
во главе с Дубельтом.Их было много, “целый корпус”, и Вяземский писал впоследствии,
что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы. “Нас оцепили, - писал Жуковский Бенкендорфу, - и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви”.
В день отпевания Пушкина министр народного просвещения Уваров послал в университет строгое предписание: профессорам в этот день не отлучаться от своих кафедр, студентам быть на лекциях. Министр даже приехал в университет, чтобы лично проверить, выполняется ли его распоряжение.
“Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! - записал в своем дневнике цензор Л. В. Никитенко. - Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему... Уваров и мертвому Пушкину не может простить...”
Назначенный в день отпевания Пушкина в Александринском театре, ныне театре имени Пушкина, спектакль в бенефис знаменитого актера В. А. Каратыгина был отменен. Под портретом Каратыгина мы читаем в экспозиции музея строки
из письма Тургенева: “Еще прежде дуэли назначена... была для бенефиса Каратыгина пьеса Пушкина “Скупой рыцарь”... Каратыгин, по случаю отпевания Пушкина, отложил бенефис до завтра, но пьесы этой играть не будут! - вероятно, опасаются излишнего энтузиазма”.
Вся площадь перед Конюшенной церковью была заполнена народом. Но в церковь пропускали только тех, кто был в мундире или с пригласительным билетом - высшую знать.
“Ее-то зачем? - писал своей матери из Парижа Андрей Карамзин, -Разве Пушкин принадлежал к ней?.. С тех пор, как он попал в ее тлетворную атмосферу, его гению стало душно, он замолк…
Выгнать бы их и впустить рыдающую толпу и народная душа Пушкина улыбнулась бы свыше!..”
Эта рыдающая толпа стояла на площади перед Конюшенной церковью и долго не расходилась.
В церкви находились товарищи поэта по лицею. Среди них был и директор Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардт.
- Восемнадцатый из моих умирает!.. - сказал он А. Тургеневу.
Вместе с Крыловым, Жуковским, Вяземским товарищи по лицею
вынесли гроб с телом Пушкина в подвал при церкви. Вяземский был настолько потрясен, что упал и долго лежал без памяти на паперти церкви.
В ночь на 3 февраля гроб с останками величайшего русского поэта
поставили на простые дроги, обернули рогожей, увязали веревками, покрыли соломой и тайком увезли в Михайловское.
Проводить Пушкина в его последний путь в Михайловское царь разрешил только одному А. И. Тургеневу. С ним выехал и дядька Пушкина, Никита Козлов. Обоих их сопровождал жандармский офицер.
Л. И. Тургенев писал своим друзьям через несколько дней после
похорон: “3 февраля, в полночь, мы отправились из Конюшенной церкви с телом Пушкина в путь, я с почтальоном в кибитке позади тела; жандармский офицер впереди оного. Дядька покойного желал также проводить останки... к последнему его жилищу, куда недавно возил он же и тело его матери; он стал на дрогах, кои везли ящик с телом, и не покидал его до самой могилы”.
“В полночь, - писал впоследствии Жуковский отцу Пушкина, - сани тронулись; при свете месяца я провожал их несколько времени глазами; скоро они поворотили за угол дома; и все, что было на земле Пушкин, навсегда пропало из глаз моих...
Мертвый мчался к своему последнему жилищу, мимо своего опустевшего сельского домика, мимо трех любимых сосен, им давно воспетых...”
В Пскове губернатор прочел Тургеневу царское распоряжение: воспретить при следовании тела Пушкина “всякое особенное изъявление, всякую встречу”.
Гроб с телом поэта отвезли в Михайловское без всяких проводов.
Крестьяне вырыли могилу у стен древнего Успенского собора Святогорского монастыря, на Синичьей горе.
“6
февраля, в 6 часов утра, - писал Тургенев, - отправились мы -я и жандарм!! - опять в монастырь... мы отслужили панихиду в церкви и вынесли на плечах крестьян и дядьки гроб в могилу...” “Я препровождал...- читаем мы рассказ этого жандарма, полковника Ракеева. - Назначен был шефом нашим препроводить тело Пушкина. Один я, можно сказать, и хоронил его. Человек у него был... что за -преданный слуга! Смотреть даже было больно, как убивался...”
Этот же Ракеев, кстати сказать, впоследствии “назначен был” арестовать Н. Г. Чернышевского.
Тургенев бросил в могилу первую горсть земли, вторую завернул
в белый носовой платок. Из Тригорского принесли цветы, собравшиеся крестьяне плакали...
Пушкина похоронили рядом с матерью. “Они лежат теперь под
одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были в жизни, - записал в своем дневнике сын владелицы Тригорского
А. Н. Вульф.
После похорон Тургенев поехал в Тригорское. Его сопровождала
дочь Осиповой. “Дорогой она, - записал Тургенев в дневнике, - объяснила мне Пушкина в деревенской жизни его, показывала урочища, любимые сосны, два озера, покрытые снегом, и мы вошли в домик поэта, где он прожил свою ссылку и написал лучшие стихи свои. Все пусто. Дворник, жена его плакали”...
Так похоронили величайшего русского поэта.
Писатели-москвичи хотели отслужить в Симоновом монастыре панихиду по почившем поэте, но какой-то агент донес об этом по начальству, и панихида не состоялась.
Подлинная Россия восприняла смерть Пушкина, как большое национальное горе. Официальная царская Россия сделала все, чтобы погубить поэта.
0 настроении умов в России и обстоятельствах смерти и
погребении Пушкина Бенкендорф сообщил Николаю 1 в своем отчете о действиях корпуса жандармов: “В начале сего года умер, от полученной им на поединке раны, знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий
либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы жизни стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всехлибералов нашего общества. И те и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле, было необыкновенное: отпевание намеревались сделать торжественное, многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии: наконец, дошли слухи, что будто а самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. Мудрено
было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. - В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, - высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено”.На этом жандармском документе Николай 1 собственноручно положил циничную резолюцию: “Весьма удовлетворительно и читал с большим удовольствием”.
Это был царский “венок” на могилу Пушкина...
В экспозиции бывшей детской комнаты мы знакомимся с теми, кто был свидетелем последних дней и часов Пушкина, с откликами печати и друзей на смерть поэта и документами, связанными с его смертью. На видном месте висит на стене маска Пушкина и под нею слова: “29 января 1837 г., в 2 часа 45 минут, Пушкин умер”.
“Маска с мертвого так изящна по своим чертам и пластике, - писал по поводу посмертной маски Пушкина художник И. Е. Репин, - так красивы эти благородные кости, такой страстью полно было это в высшей степени подвижное лицо”.
Здесь же портреты Жуковского, Плетнева, Вяземского, Виельгорского, Данзаса, Карамзиных, Одоевского, Александра Тургенева, врачей Арндта, Шольца, Даля и других.
Рядом - некролог в черной рамке из газеты “Русский инвалид”,
написанный В. Ф. Одоевским: “Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался в цвете лет, в средине своего великого поприща! .. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано
Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 ч. 45 м. Пополудни”.
Министр народного просвещения Уваров распорядился между тем “соблюсти в газетах надлежащую умеренность и тон приличия” при печатании каких-либо сообщений о смерти поэта и приказал все эти сообщения пропускать через цензуру.
Прочитав некролог Одоевского в “Русском инвалиде”, он вызвал редактора газеты Краевского:
- Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? ..- спросил его Уваров. - “Солнце поэзии”! Помилуйте, за что такая честь? “Пушкин скончался... в средине своего великого поприща”! Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? Писать стишки не значит еще
проходить великое поприще!..
Так говорил Уваров - реакционный министр, когда-то, в молодости, член “Арзамаса”...
Строгий выговор получил от Бенкендорфа и Н. И. Греч за строки, напечатанные в “Северной пчеле”: “Россия обязана Пушкину благодарностью за двадцатидвухлетние заслуги его на поприще словесности”.
Цензор А. В. Никитенко вынужден был вымарать несколько таких же строк в статье, присланной в редакцию “библиотеки для чтения”. “И все это, - записал он в своем дневнике, - делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись, но чего?”
“Наши журналы и друзья Пушкина не смеют ничего про него печатать, - писал Вяземский в марте 1837 года своим друзьям в Париж, - с ним точно то, что с Пугачевым, которого память велено было предать забвению”...
Отклики друзей на смерть Пушкина показывают, что они ценили
в нем не только гениального поэта, но и человека, с которым связаны были большой и глубокой дружбой. Такими же настроениями пронизаны отклики людей, лично даже не знавших Пушкина.
Первым страстно отозвался тогда молодой Лермонтов. Под его портретом в последней квартире - автограф стихотворения “Смерть поэта”.Под портретом Кольцова - автограф “Леса”, под портретом Тютчева - стихотворение “29-е января 1837 года.”:
Ты был богов орган живой,
Но с кровью в жилах... знойной кровью,
И сею кровью благородной
Ты жажду чести утолил -
И осененный опочил
Хоругвью горести народной.
Вражду твою пусть тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь...
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет.
И. А. Гончаров писал: “И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет... Это было в департаменте. Я вышел из канцелярии в коридор и горько, горько, не владея собою, отвернувшись к стене и закрывая лицо руками, заплакал. Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, перед кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханным...
И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины... Нет, это неверно, - по смерти матери - да, матери...”
Брат Пушкина, Лев Сергеевич, находился в то время со своим отрядом на Кавказе. Он писал отцу: “Если бы у меня было сто жизней, я все бы их отдал, чтобы выкупить жизнь брата”.
“Плачь, мое бедное отечество! Не скоро родишь ты такого сына! На рождении Пушкина ты истощилась!..” - писал матери из Парижа Карамзин.
Гоголь узнал о гибели Пушкина в Риме. Он был потрясен и писал
Плетневу: “...никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое - вот что меня только занимало и одушевляло мои силы...”
“Как странно, - писал Гоголь Плетневу позже, собираясь зимой
1839 года в Петербург. - Боже, как странно! Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, а Пушкина нет. Я увижу вас - и Пушкина нет...”
Достоевскому было всего пятнадцать лет, когда умер Пушкин. Он писал: “Если бы в нашей семье не было траура по скончавшейся матери, я просил бы позволения отца носить траур по Пушкину”.
“Прострелено солнце!” - написал А. В. Кольцов.
“Пушкин был в ту эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога”,- писал юный И. С. Тургенев.
В далеком Тифлисе поэт Мирза Фатали Ахундов откликнулся стихотворением “На смерть поэта”:
Знал ты Пушкина и слыхал, что он -
Всех поэтов земных глава?
0 речах его, что всегда остры,
Многократно гремела молва.
На смерть Пушкина отозвался и польский поэт Адам Мицкевич:
“Пуля, поразившая Пушкина, нанесла интеллектуальной России
страшнейший удар...- писал он. - Ни одной стране не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек с такими выдаюимися и такими разнообразными способностями”.
Лицейский товарищ Пушкина, Ф. Ф. Матюшкин, прислал лицейскому старосте, М. Л. Яковлеву, из Севастополя полные душевной скорби строки: “Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как ты мог это допустить? Наш круг редеет; пора и нам убираться...”
У гробницы Александра Сергеевича Грибоедова в Тифлисе ссыльный декабрист Александр Бестужев (Марлинский) горько рыдал о погибших “Александре и Александре”, и сам он, третий поэт Александр, тоже погиб три месяца спустя.
Взволнованно восприняли весть о смерти Пушкина и его друзья- декабристы в казематах и рудниках далекой сибирской каторги. “Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме - во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина - об общей нашей потере...” - вспоминал Пущин.
К нему в тюрьму, в камеру номер 14, пришел вернувшийся из Петербурга после отпуска плац-адъютант Розенберг. Ответив на все вопросы Пущина, он как-то нерешительно упомянул имя Пушкина. Находясь на каторге, Пущин часто вспоминал своего самого близ кого и любимого лицейского товарища и друга... И странное совпадение: в Царскосельском лицее они жили в соседних “кельях”: Пушкин занимал номер четырнадцатый, он, Пущин, номер тринадцатый... На каторге он, Пущин, - номер четырнадцатый... Пущин тотчас же схватился за дорогое ему имя: где Розенберг с Пушкиным встречался? Как Пушкин поживает? Плац-адъютант выслушал его и наконец сказал в раздумье:
- Нечего от вас скрывать. Друга вашего нет! Он ранен на дуэли Дантесом и через двое суток умер; я был при отпевании его тела в Конюшенной церкви, накануне моего выезда из Петербурга...
Пущин сразу даже не понял, о чем говорил его собеседник, - так
далека была от него мысль, что Пушкин мог умереть в расцвете своих лет, среди живых на него надежд. “Это был, - писал он, - для меня громовой удар из безоблачного неба - ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце”. Из тюрьмы Пущин написал лицейскому товарищу, И. В. Малиновскому: “Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если бы я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта -товарища, достояние России”.
Когда-то, еще в лицее, шестнадцатилетний Пушкин писал Пущину
в день именин:
Дай бог, чтоб я, с друзьями
Встречая сотый май,
Покрытый сединами,
Сказал тебе стихами:
Вот кубок, наливай!..
Сейчас Пушкина уже не было, а он, Пущин, отбывал каторгу.
“Покрытый сединами”, вернулся он из Сибири. Узнав по возвращении, что Пушкин вспоминал о нем перед смертью, Пущин писал, что этот предсмертный голос друга дошел до него лишь через двадцать лет”...
Со смертью Пушкина прекратились ежегодные лицейские собрания первого выпуска. В последний раз товарищи Пушкина собрались 19 октября 1837 года уже без него. Это была торжественная и печальная тризна по великому поэту.
Кюхельбекер прислал к этой лицейской годовщине из Сибири стихотворение:
А я один средь чуждых мне людей,
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт...
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет!
Он воспарил к заоблачным друзьям -
Он ныне с нашим Дельвигом пирует,
Он ныне с Грибоедовым моим;
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним.
Пора и мне!..
Ряды лицеистов первого выпуска поредели... В стихотворении “19 октября”, написанном к лицейской годовщине 1825 года, Пушкин писал:
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Этим одним оказался А. М. Горчаков. Он умер последним из двадцати девяти лицеистов первого выпуска, через сорок шесть лет после Пушкина, в 1883 году...
